В советские годы его многочисленные собрания сочинений, как правило, в красных переплетах, выходили миллионными тиражами. Речь людей была преисполнена осознанными и неосознанными цитатами из его произведений. В какой-то момент его переели, он практически стал символом официоза, от которого началась изжога. Сейчас его задвинули на периферию. Он оказался вне существующей политической конъюнктуры. К тому же его энергия, его ярость, устремленность и призыв вперед, в будущее, сейчас мало востребованы обществом полусонным, флегматичным, зевающим, которое завязло в прошлом и никак не может в нем разобраться. Сейчас другие культурные, поэтические брэнды. Маяковского же активно забываем, разве что в рекламе востребован его стиль времен «Окон РОСТА».

Но почему так? Разве он не актуален? Он ведь тоже Владимир Владимирович... Разве его стихи не нерв и нашего времени? Антимещанский посыл, борьба словом-штыком с коррупцией, взяточничеством, бюрократизмом, пафос общего дела и нестяжательства. Борьба с бессменными «товарищами Ивановыми», засилье которых чувствуется и сейчас: «Бессменно одно ивановье рыльце. / Везде и всюду пролезет он, / подмыленный скользким подхалимским мыльцем».

Разве все это расходится с нашей повесткой? Разве для нас сейчас не актуален левый поворот, к которому призывал поэт-левак, разве не стоит выбить моль из пыльного ковра зевотного обывательского времени? Разве нет всех тех повсеместных мерзавцев-взяточников, которые «со сладострастием, пальцы слюня», «считают свои червончики». Тот же «рой чиновников», который «аннулирует октябрьский гром и лом» - извечная наша проблема, мертвящая все живое. Во многом этот рой повинен и в развале Союза, вначале дав ему закостенеть, сделав неповоротливым, а после - произведя контрреволюцию сверху.

Основа капитализма – эксплуатация. Он мог возникнуть только в западной культуре, для которой и является естественным, так как эксплуатация ее основной столп, залог выживаемости. Без эксплуатации других народов, без свежей крови западный мир начинает быстро стареть, тяготеть к своему закату, предсказанному Шпенглером. Сейчас, когда мы со слепым азартом приняли на веру догмы капиталистического мироустройства, голос Маяковского на сей счет может иметь отрезвляющее действие.

Разве его возглас «посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав» не есть необходимый вектор нашей финансовой политики, которой необходимо избавление от долларозависимости? Вот и по Америке, с которой мы вновь начали вести политический спарринг, он высказывался: «я б Америку закрыл, почистил, а потом опять открыл – вторично». Что-то в этом есть, как в ситуации с пыльным ковром…

Что до настоящего конфликта на Украине, то и о нем многое рассказал Маяковский. В 1926 году он написал стихотворение о нашей близорукости «Долг Украине», которое завершается словами «Знаем ли мы украинскую ночь? Нет, мы не знаем украинской ночи». По сути, мы не знаем ее до сих пор и все это время и не пытались узнать. Мы знаем все о руинах Италии, но вот о «лице Украины»… Его пытались не замечать.

«Знаний груз у русского тощ – тем, кто рядом, почета мало. Знают вот украинский борщ, знают вот украинское сало. И с культуры поснимали пенку…» - все остальное знание сводится к анекдотам и шуткам. Эти анекдоты, перемешанные с воспоминанием о борще, по преимуществу приходится слушать и сейчас, когда в СМИ начинают разговор об Украине.

Что такое украинистика в России? Анекдот или спор о цене за газ? «Тем, кто рядом, почета мало»… Ну а мы, конечно же, удивляемся всплеску русофобии, которая захлестнула братскую страну. Поэтому вместо поиска настоящих коренных причин, будем успокаивать себя националистами, фашистами, бандеровцами, да происками заокеанских злодеев. Еще Маяковский писал о нашем «долге Украине». Исправили мы его? Похоже, нет. До сих пор «мы не знаем украинской ночи». И вопрос здесь не в вине, а в понимании. Советская власть пыталась решить проблему, как она ее понимала, но только загнала ее вглубь.

Ответил Маяковский и на национальный вопрос в традиционном для русской культуры ключе. В русле Пушкина, Лермонтова. Русский гений ощущает себя, как и вся отечественная культура, - симфонической личностью, преодолевшей искушение национальной ограниченности. Поэт пишет о трех речевых истоках в нем: «Я – дедом казак, другим – сечевик, а по рождению грузин. Три разных капли в себе совмещаю, беру я право вот это – покрыть всесоюзных совмещан. И ваших, и русопетов». Отсюда и страна в его восприятии – синтез народов в наднациональном единстве. Отсюда и Москва, по словам поэта, это не «державный аркан, ведущий земли за нами», а «огневое знамя». Русопятство или национальная ограниченность – это ересь, совершенно противная русской культуре с ее предельной открытостью. Как и ересь - старообрядчество, старавшееся заузить Православие, из вселенской веры сделать ограниченной. Поэт в этом смысле – плоть от плоти коренной отечественной традиции, выступающий против любой узости, ограниченности, локальности – он симфоничен.

Разве не жизненно важно для нас, завязших в прошлом, звучит призыв «рваться в завтра, вперед»? Мы с азартом спорим о событиях столетней давности, готовы и о тысячелетней поговорить. Но крайне плохо понимаем настоящее или воспринимаем его за сплошную пустыню. О будущем же вообще ничего не знаем, не хотим знать, боимся его, для нас его будто нет. А что такое жизнь без ориентации на будущее, на перспективу? Сон. Тот же Владимир Владимирович отлично понимал, что «будущее не придет само, если не примем мер». Будущее надо «выволакивать», иначе будет только пыль и моль.

Сейчас мы попали в ситуацию отсутствия целеполагания. По сути, нам не к чему стремиться, сидим и скучаем, как в гайдаровских «Дальних странах». В этой повести Аркадия Гайдара развертывается кардинальная метаморфоза, которая преодолевает обреченность, описанную в самом зачине: «Зимой очень скучно. Разъезд маленький. Кругом лес. Заметет зимой, завалит снегом – и высунуться некуда». Вестник преображения мира, его революции - «серебряная точка», которая сверкнула в небе на глазах у ребят - «могучий и красивый» аэроплан. Вскоре в это унылое и скучное место приходит жизнь, которая начинает бурлить. Реализуется мечта о «дальних странах», которые не где-то там, а уже здесь.

Но ведь жизнь настоящая может и не развернуться, вместо нее и впредь будет торжествовать пыль и моль, бесцельность и тоска. Сейчас образ «дальних стран» никак не связан с идеей преображения, а скорее - производное от расхожего императива времени «пора валить!»

Сейчас время остановилось. Мы будто застыли. Нет цели – нет и развития, движения. Поэтому нужен голос, призвавший к преодолению этого застоя: «Довольно сонной, расслабленной праздности! Довольно козырянья в тысячи рук! Республика искусства в смертельной опасности – в опасности краска, слово, звук». Нужен стих – обращение к широким массам, а не к локальной аудитории.

В своем втором приказе по «армии искусств» Маяковский просит: «дайте новое искусство», способное «выволочь республику из грязи». Это «новое искусство» в противоположность трясине «мелехлюндии» и «розовым кустам» требовало и наше время, когда заговорили о «новом реализме» в литературе. «Зовы новых губ», читаемые на «чешуе жестяной рыбы»…

Разве Маяковский не тот самый «новый реалист»? Разве не его квинтэссенцию «ненавижу всяческую мертвечину! / Обожаю всяческую жизнь!» подхватило новое поколение литераторов, пришедших в литературу в начале нового века и отринувших постмодернистские игры и словесные имитации? Преодолевших ту пародию на литературу, которая замешивалась по рецепту: «Берутся классики, / свертываются в трубку / и пропускаются на мясорубку. / Что получится, то / откидывают на решето». А ведь та публика-имитаторов на самом деле денно и нощно жгла «сердца неповинных людей «глаголами»», пока совсем чуть не отвратила людей от литературы. Кстати, в поэзии до сих пор таких очень много, ведь там нет даже намека на Маяковского. Все больше «мелехлюндии». Но, «что говорить о лирических кастратах?!»

Именно устремленность в «завтрашний мир» и отличает реализм Маяковского. В поэтическом «Письме Алексею Максимовичу Горькому» он пишет: «И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз, - мы в новом, грядущем быту, помноженном на электричество и коммунизм». Как правило, считают, что реализм – это зависимость от эмпирии, забывая, что главное в нем – вектор преображения окружающей действительности. Об этом и говорил поэт. Причем говорил предельно ответственно, ведь он понял, что «великая честь за слова свои голодать». В трясине же «мелехлюндии» слово легковесно, оно монетизируемо, а не ответственно.

Поэт не мог стоять вне актуальной политической повестки. Он ворвался в нее, стал ощущать ее пульс. И этот пульс мы знаем через маяк. Через него мы можем ощущать и пульс нашего настоящего, в котором должен быть вектор в будущее. Пусть оно будет несовершенным, пусть будет сильно отличаться от идеала «царствия Божьего» на земле, но оно должно быть. Иначе сон и застой.

Поэта послание в том, что нет ничего невозможного. «А вы могли бы?»..

«Пробега планет, держав бытие подвластны нашим волям» - это ощущение достигается через «новое Рождество», через явление нового мира, в котором «небывалой сбывается былью социалистов великая ересь!» Про то, что скоро все в «радостном кличе» встретят «новое Рождество» поэт писал еще накануне революционного 17-года. Соответственно, те переломные события русской истории, произошедшие чуть позже, не были каким-то произволом чудовищной воли, преступной ошибкой. В воздухе было предвкушение коренных перемен. Он и стал голосом этого преображения.

85 лет назад он взорвался, чересчур близко подобравшись к солнцу, с которым был на «ты». Аэроплан-Фаэтон. Несущий новую жизнь, будущее в любое захолустное местечко, даря надежду на «дальние страны», воплощенные в преображенном здесь. Ну и конечно, жертвенный.

«Заморский страус, в перьях строф», «величайший Дон Кихот» в «игрушках-латах» - «весь боль и ушиб» с «садом фруктовым моей великой души». Путь поэта подобен пути Христа под ношей креста на Голгофу, ведь тот же Дон Кихот – христоподобный образ. Только вместо тернового венца у поэта «рыжий парик».

Он называл себя рыжим. Уже в наше время приходил в поэзию Борис Рыжий. После него, после Рыжего и поговорить не с кем.

Сейчас нам остро нужен голос, который бы бросил обществу: «Вам, проживающим за оргией оргию, /имеющим ванную и теплый клозет!» Встряхнул его от спячки. Запустил время вперед.

Нам нужен маяк! Маяковский.

Андрей РУДАЛЁВ

"Свободная пресса"