По мысли Лотмана, в России борются две модели культурных конфликтов. «Центристская» - по которой Москва – в центре мира, это Третий Рим, оплот Православия. Все что за пределами этого центра воспринимается греховной периферией, врагом, осаждающим русскую крепость. Эта модель тяготеет к изоляционизму, замкнутости.

Другая культурно-государственная модель – «эксцентризм». Понятие сакрального центра переносилось в ней за пределы страны, соответственно, сама она, чтобы преодолеть свою периферийность, провинциальность, должна была перенять иной тип культуры – получить мандат в европейскую крепость центра. Отсюда стало бытовать утверждение о европейскости России.

Говоря о том, что Россия – европейская страна, мы тем самым наделяем Европу средоточием центра. Соответственно, у России есть шанс уйти с греховной неполноценной периферии и прилепиться к центру на правах радивого ученика, который стыдится своего темного прошлого.

Вектор «Россия – Европа», по мысли Лотмана, реализовался и в переносе столицы в Санкт-Петербург, который стал русско-европейским пограничьем. Оппозиция «Петербург – Москва» стала отражать полемику между Западом и Востоком в русском сознании. У Гоголя, а после и у Достоевского, Петербург стал символизировать болезнь России, которая стремится стать иной, отвергая свою истинную сущность.

Культурный эксцентризм развил и такую важную для России антитезу: Восток-Запад. Более того, как пишет Лотман, когда «мир раскалывается на Восток и Запад, трещина проходит через сердце русской культуры», подобный раскол крайне болезнен для нее и имеет далеко идущие последствия. Это своеобразная культурная дизъюнкция: «или-или». При том, что традиционно России ближе логика конъюнкции «и-и»: синтез, симфоничность вместо раскола и розни.

Восток в этой антитезе формулируется как темное прошлое страны, которое должно быть преодолено ради единственно верного пути к «земле обетованной», к Западу. Другой альтернативы нет. Ориентация на Восток – деградация, скатывание назад. Страна должна отречься от своего темного, ордынского, непросвещенного прошлого. Выстричь себе бороду, избавиться от изоляционизма, измениться, стать вместо Москвы Петербургом и попытаться влиться в общую семью цивилизованных народов.

По сути, модель эксцентризма была уязвима для абсолютизации западной культурной мифологии, формационного взгляда на мир, согласно которому именно Запад является цивилизационной вершиной, и иного не дано. Эта теория зеркальна концепции «Москва – Третий Рим» с ее эсхатологизмом.

Со времен Петра отношение к Западу стало одним из основных вопросов русской культуры, и он постоянно эволюционирует. Об этой эволюции также говорит Лотман: из идеала «Запад превращался сначала во временного и непоследовательного союзника, затем - в сомнительного, «лукавого» союзника-предателя и, наконец, в самого хитрого и наиболее опасного врага». Такая эволюция, конечно же, есть следствие идеализации западной «земли обетованной». Это происходит из-за того, что западная цивилизация «традиционно в России является методом самопознания», это «зеркало» на которое переносятся идеально-должные черты, в котором отражается желаемое будущее страны. Создается идеалистическая романтическая концепция «себя, как иного», которая в реальности как раз и становится трещиной, проходящей по сердцу отечественной культуры.

Россия в постоянном поиске, самоидентификации. При том, что, как говорит у Тургенева Базаров, русский человек хорош тем, что скверного мнения о себе. Он широк и воспринимает себя не самодостаточным. Запад как раз и выступает средством этой самоидентификации. Обольщение Западом происходит через комплекс самоедства, самоуничижения, вечной неудовлетворенности. Отсюда и возникают постоянные исторические шатания, обусловленные эволюцией отношения к Западу.

Так или иначе, в России, в ходе долгих прививаний, внедрена модель эксцентризма, по которой она есть приложение к Европе и любое отступление здесь воспринимается категорически со знаком минус. Следование, подражание Европе не может привести ни к чему плохому. Все несовершенства возникают исключительно из-за нашей непоследовательности в этом следовании, из-за того, что не окончательно сброшены ветхие ризы прошлого, которые мешают жить (спортивный комментатор Александр Шмурнов: «Нельзя забывать, что наследие Советского Союза оставило нам и тюрьмы, и бандитизм, и разруху, и хулиганство, и наркоманию, особенно усиленные развалом, который был в стране»). Темное прошлое состоит и в претензиях на русский культурный центризм, особость, в котором видятся призраки «железного занавеса» и, соответственно, отсталости.

Утверждение «Россия – европейская страна» указывает на принадлежность к чему-то иному. Тезис об отечественной культурной автономности, культурного равенства Западу не по принадлежности к нему, а по собственному своеобразию, воспринимается как маргинальный. Он получает право на жизнь, когда обольщение Западом сменяется его разочарованием, становится обоснованием для изоляционизма, для создания мобилизационной модели. Но надо понимать, что как только отношения вновь обретут романтический ореол, так особый русский путь опять станет притчей во языцех, синонимом лаптя, прошлого, которое необходимо преодолеть. Он вновь будет интерпретирован с прогрессивных позиций, как дремучие необжитые дебри, с нечеловеческими условиями обитания, дикий край культурной периферии, который необходимо обжить по общим образцам, ибо зачем изобретать велосипед…

Даже в момент превалирования в общественном сознании установки на суверенность отечественного культурно-исторического типа высказывание «Россия не Европа» в целом воспринимается как что-то совершенно немыслимое. Хотя сама география страны свидетельствует за правоту этого тезиса. Кстати именно география России часто воспринимается основным препятствием для ее европейскости. Поэтому подспудно проводится мысль, что ее гигантское пространство является наследием прошлого, которое в идеале должно быть преодолено, тем более что есть пример недавнего преодоления географического прошлого Советского Союза. Появляются мысли о неединой стране, о России за Уралом, которая рано или поздно будет поглощена Китаем, то есть тем самым Востоком, который в противоположность прекрасному Западу представляется темной, опасной и недружественной силой.

В новой мировой реальности, сформированной после падения СССР, превалирует западная романтическая теория центра, поддерживаемая монополией глобальных СМИ. России был предложен четкий ультимативный вектор – европеизация. Но, по всей видимости, в силу изначальной ущербности и деградации, которая здесь проходила все годы советской власти, этот добрый жест не был в полной мере оценен, и страна не ухватилась за эту спасительную палочку. Она стала все очевиднее скатываться в сторону греховной периферии, что грозит ей стать изгоем для мировой семьи народов.

Лишенная статуса центра территория превращается в периферию (закат цивилизаций, империй), где бродят хтонические чудовища – пресловутая «рашка». Через пространственную мифологию внедряется «идеологическое манихейство» (термин Александра Панарина). За той или иной территорией закрепляется однозначная характеристика добра либо зла. Так в свое время после сбитого южнокорейского «Боинга» СССР был объявлен «империей зла».

С этих позиций восприятие русского пространства отразилось в формуле Базарова: «Сперва нужно место расчистить». Провинция, периферия – это, по факту, практически пустыня, там нет ничего здорового, о чем следовало бы сокрушаться. Излечить эту территорию возможно лишь радикальными методами. Все последние десятилетия стране-изгою назначается лечение в виде бомбардировок.

Ощущение центра в себе носит и русский западник, русский либерал. Он переживает самоположение центра, а значит, прогрессивного человека, противоположного темному профанному миру большинства с греховной периферии. Это самоощущение дает нашему либералу право на менторство, на категоричность, он ощущает себя практически воином в стане агрессивных аборигенов. Чтобы выжить, ему необходимо четкое осознание, что Запад – это безусловное добро, а Восток – зло и несовершенство. Эта аксиологическая оппозиция становится его религией. Журналист Матвей Ганапольский отреагировал на парижские теракты очень эмоциональным высказыванием, в котором выражает надежды, что «Европа очнется», с террористами перестанут действовать с позиции полумер и подготовят новый Крестовый поход. Здесь для прогрессивного журналиста крайне важно, что зло покусилось на сакральный центр, а потому «нет сомнения, что порядок будет наведён, да так, что другим будет неповадно».

Кстати, тот же президент Франции Олланд заявил: «Париж в эти дни стал столицей мира». Мир – это территории центра, цивилизованное пространство. И понятие центра, столицы в этой центральной территории – переходящий кубок, свидетельствующий об определенной соревновательности.

Теракты, случающиеся, например, в России не вызывают подобного проявления стойкой и бескомпромиссной гражданской позиции. Ее пространство не сакрализовано, поэтому проявления зла здесь воспринимаются как естественные – сама виновата, осталась на периферии. Кстати, именно об этой периферийной заброшенной инфернальной территории и нашумевший фильм Андрея Звягинцева «Левиафан». Режиссеру было важно показать место на краю земли, где обитают чудовища и где возможно любое проявление чудовищного.

Отечественному либералу крайне необходимо позиционировать себя с географической точки зрения. Он западник. Принадлежность к западному миру – есть мета его нормальности, свидетельство того, что он отмежевался от инфернальной территории, и с точки зрения этики это правильно, ведь этим жестом он порывает со злом, становится непричастным к нему, получает алиби. Становясь причастным к западной цивилизации, то есть к центру, он получает право формулировать критерии добра, блага. И не беда, что эти критерии совершенно чужды для профанного большинства с греховной периферии. Миссия западника – особая форма экзорцизма.

Пространственность влияет не только на этические, но и эстетические и интеллектуальные характеристики, и все это вместе определяет положение по эволюционной шкале. Удаленность от центра равносильна эволюционной отсталости.

Так складывается мифология сакрального центра и вредоносной периферии, которая должна быть оцентрована, либо… В этом благом деле любые методы возможны, даже подобные апартеиду и расизму, ведь все это ради высшего блага.

Издание «Сноб» публикует статью Владислава Иноземцева «Главная болезнь России» с показательным подзаголовком: «Наша страна никогда не станет великой и успешной, если не избавится от провинциализма». Сам по себе тезис верен. Однако автор буквально трактует его в духе победившей мифологии центра и периферии. По его мнению, избавление от комплексов провинциализма заключается в осознании себя полноценной частью общеевропейского дома со всеми вытекающими последствиями, но страна все норовит свернуть с единственно верного пути: «Россия как современная нация сложилась в статусе европейского фронтира, как держава, окрепшая на окраине Европы, однако так и не решившаяся объявить себя ее полноценной частью». Вместо этого «воображаемая «евразийскость» превратила ее в провинцию, отодвинула ее от Европы, но не приблизила к Азии», из-за этого «мы не знаем, кто мы, а потому не верим в себя». Поэтому единственный вектор движения – Запад, все остальные воспринимаются как «копошение», погрязание в болоте и сугубо искусственные. Рассуждая о провинциализме России, Иноземцев концентрируется на «центристской» модели в терминологии Лотмана. Отвергая дружескую руку Запада, Россия попадает в психологическую ловушку, производящую образы врага. По мысли автора, провинциализм – «главная болезнь современной России», который обрекает страну на участь мирового изгоя. В победившей на настоящий момент мифологии центра логика автора ясна. Но вот не понятно, как быть с тем, что Россия скатилась на мировую периферию именно тогда, когда отказалась от своего лица, от себя, согласившись полностью отформатироваться под европейский формат. Да и проблемы самоидентификации возникли, когда долго и упорно настаивали на том, что никакого особого индивидуального пути нет и быть не может, а есть только общие и обязательные для всех европейские лекала…

После падения СССР за Россией окончательно закрепилось тавро мировой провинции, а значит и территории хаоса. Сейчас есть шанс на избавление от шатаний и осознание себя равноценным и автономным центром, который не противостоит всему прочему миру, а включен в его общую симфонию. Возможно, это и есть та самая русская «всечеловечность», о которой писал Достоевский в «Дневнике писателя».

Причем этот шанс заключается в преодолении раскола между Западом и Востоком. Да и противопоставление центра и периферии вредно для отечественной культуры, оно разрывает ее, провоцирует нестабильность. Традиционное самосознание присущее русской культуре совершенно иное.

Юрий Михайлович Лотман на примере произведения «Фрегат «Паллада»» Гончарова говорит о том, что «интерес к разнообразию культур, открытость «чужому» есть реальная специфика русского сознания». Пространство этой книги «перемещается из мира западного в мир восточный, в обоих случаях сохраняя свою специфику, и способность понимать внешнее пространство, не будучи от него отгороженным». Причем это не является своеобразием только лишь гончаровского художественного мира, а общая «позиция повествователя в русской литературе после Пушкина», которая отлична от деления мира на экзотический и цивилизованный. Этим преодолеваются модели центризма и эксцентризма, которые являются ограниченными, своеобразными недугами страны.

Отечественный культурный код состоит в преодолении противопоставлений, в уходе от логики раскола и розни, которая стране постоянно навязывается. Она не замыкается в себе, а вступает в полемику с западной романтической мифологией центра, выступающей идеологическим обоснованием постоянно мимикрирующей практики колониализма.

Именно попытка стать иным, чем ты есть на самом деле, ведет к непониманию себя, забыванию себя настоящего, а соответственно - к пространственному блужданию и хождению по кругу. Рецепт здесь прост, он сформулирован еще Гоголем в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России».

Свой текст Лотман завершает переходом от географических оппозиций к временным характеристикам. Отсутствие четкого понимания своего пространственного положение ведет к временной неопределенности: «В настоящее время в России не сложился облик будущего, и поэтому столь туманно и неопределенно выглядит прошлое, но одновременно определенность прошлого и будущего – естественный результат того, что настоящее еще не отлилось в законченные формы и постоянно меняет свое лицо. Для того, кто будет описывать нашу современность из далекого будущего, она будет выглядеть необычайно интересной. Для современника же это – напряженная смесь трагических опасений и надежд». Напомним, это 1992 год. Прошло больше двадцати лет, но все это не утратило своей актуальности.

Андрей РУДАЛЁВ

"Свободная пресса"