«Левиафан» оказался именно предсказуемым лобовым концентрированным высказыванием о якобы современных российских реалиях, каким их принято представлять в нашем кинематографе последние десятилетия. Это новый извод особенностей национальной охоты, рыбалки и прочего с примесью трагического, апокалиптического. Причем, несмотря на то, что режиссером говорится об американском сюжете, перенесенном на российские реалии (история сварщика Марвина Химейера, который обрушил бульдозером ряд административных зданий в отместку властям), скелет здесь именно отечественный.

В этих суровых безжизненных местах во всю поураганил, и не одно поколение, Левиафан. Эволюция здесь пошла вспять. Люди перестают быть самим собой и становятся телом ящера-змея.

У английского материалиста Томаса Гоббса Левиафан – смертный Бог, «которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой». Своеобразный «искусственный человек», части «политического тела» которого были сложены договором и соглашением по подобию акта творения, начавшегося с божественного возгласа «fiat» - «да будет». Он складывается из «верховной власти, дающей жизнь и движение всему телу» - это «искусственная душа». Должностные лица судебной и исполнительной власти – «искусственные суставы»; «благосостояние и богатство всех частных членов» - сила и безопасность; законы – разум и воля; «гражданский мир - здоровье, смута - болезнь, и гражданская война – смерть». Власть достигается и поддерживается здесь двумя путями: физической силой либо добровольным согласием подчиниться.

«Государство есть единое лицо» говорится в трактате Гоббса, и в этом смысле портрет Путина в кабинете мэра и сам мэр – есть одно и тоже. Это касается и друзей главного героя – представителей власти из ДПС, все они в итоге дали на него показания.

В основе сюжета картины традиционное противостояние частного человека и государственной машины, чудовища. Причем у первого в этой схватке изначально нет никаких шансов, потому что он в логике фильма Звягинцева не является носителем правды – он сбой в организме, который должен быть либо исправлен, либо ликвидирован.

Именно таким сбоем, болезнью, против которой восстает весь организм, и становится автомеханик Николай, у которого власть в лице мэра и судебной системы отобрала за копейки земельный участок с домом. Все российские реалии, опыт призывает подчиниться, прикрыться образом безропотного раба, но Николай подает апелляцию, даже призывает армейского друга-адвоката из Москвы Дмитрия (этот московский супермен также не в силах что-то изменить).

Дело в том, что закон, то есть разум и воля, в этом мире совершенно другой. От частного человека ничего не зависит. Он сам по себе никто, вне организма он совершенно ничего не значит. Винтик в теле рукотворного чудовища, который легко можно заменить. Он – тень, отдавшая все витальные силы паразитирующему гигантскому организму.

«Вы все насекомые, никак не хотите по-хорошему и поэтому тонете в говне», - говорит пьяный мэр Николаю. – «У тебя никогда никаких прав не было, нет и не будет. Я – хозяин». Видимо, по мнению режиссера, в четком понимании, что индивидуальный человек – бесправное никто, его в любой момент можно раздавить, как клопа, и содержится квинтэссенция российской жизни.

Не случайно защитником этого уклада, этого договора выступает мэр города, о котором в начале фильма говорят, что у него руки по локоть в крови, но его не убирают. Отсюда делается заключение: значит, нужен кому-то на верху. Эта нужность, востребованность является залогом вписанности в организм. Мэр – важный сустав этого искусственного тела. На совещании с полицейским начальником, прокурором и судьей он говорит о той пограничной ситуации, которая грядет через год – выборах: «Если меня не изберут, вас тоже не будет, ничего не будет». Сопротивление Николая для него, что вонь насекомого-паразита, которая создает неудобства для организма: «Когда это было, вошь придавили, вони на всю округу?!»

Важной частью организма Левиафана у Звягинцева становится и церковная власть. В начале фильма владыка на фоне изображения евангельской «Тайной вечери» снаряжает своего рыцаря-мэра в поход, говоря ему, что «всякая власть от Бога и пока Богу угодно, беспокоится не о чем». Этот градоначальник стоит на защите искусственного организма – системы, чтобы в него не проникла болезнь. В этом контексте Николай выступает в роли Иуды, предавшего, нарушившего договор.

Возможно, это чудовище оправдано с точки зрения разума, что оно так лучшим образом обустраивает жизнь всех людей, поэтому на некоторые перегибы можно закрыть глаза. Однако и с этих позиций оно представляется каким-то атавизмом. Особый коктейль, как в автомобиле традиционные иконки на торпеде соседствуют с эротическими изображениями девиц, а фоном звучит «Владимирский централ». Храм и централ, между которыми - буйство низменных инстинктов, ради них даже можно предать друга. Все это смешал ветер северный, противостоящий любым проявлениям жизни. Он здесь хозяин, у других нет никаких прав.

Криминальная власть от Бога или Его наказание за грехи, ведь в круговой поруке организма виноваты все?.. Дмитрий говорит Лиле – жене Николая: «Во всем никто не виноват. Каждый виноват в чем-то своем. Во всем виноваты все». Эта общая вина также важный структурообразующий элемент системы, в которой нет невиновных. Поэтому компромат на мэра вполне может обернуться реальным приговором за убийство для главного героя.

Левиафан смертен. И Звягинцев показывает разложение, гниение его. Это символизирует скелет кита на берегу. Но вот проблема: на российской почве это чудовище, умерев, возрождается вновь, и все благие начинания так или иначе вскоре начнут обретать чудовищные контуры, и это закон.

На пикник привезли в качестве мишеней портреты бывших правителей страны от Ленина до Горбачева. Для новых еще не пришло время, ведь они по Гоббсу – «искусственная душа» организма. На берегу покоится остов некогда величественного кита. Спина нового показывается из воды. Эта спина поползла по дороге в виде кавалькады бесов на дорогих черных автомобилях, отъезжающих от храма. Это новое чудище обитает посреди примет быта прежнего, как его правопреемник: среди заброшенных ветшающих домов, гниющих остовов кораблей, старого храма, на развалинах которого выпивают подростки. Российский Левиафан со временем мимикрирует, но суть его не меняется, будто бы свидетельствует режиссер.

Герой Звягинцева не способен на аналогичный бунт своего заокеанского прототипа Марвина Химейера. У него нет ни воли, ни свободы. Он только говорит, психует, берет ружье, которое без сопротивления забирает друг. Ну, и, конечно же, обильно пьет. Алкоголь – его алиби и экзистенция.

Николай если и несет в себе некоторые черты библейского Иова в части выпавших на него испытаний, то это вовсе не «рыцарь веры» в интерпретации Серена Кьеркегора. По всей видимости, персонифицированные образы предыдущих инкарнаций Левиафана, начиная с Ленина, начисто выхолостили любую возможность рыцарства и проявления воли. А это ведь очень распространенный взгляд на убывание генетического потенциала нации.

Главный герой не верит в возможности компромата, который привез Дмитрий, готовится собирать вещи для переезда. «Прими это как вызов» - во время выпивания говорит ему друг-адвокат, зовет ехать в Москву. Но вызов не принят. Не принят он и самим адвокатом, который уезжает на поезде восвояси после того, как его попугали на пустыре. Он верит в факты, на пустыре мэр с подручными ему эти факты предъявил. Он также оказался отмеченным печатью вины, пойдя на странный адюльтер с женой друга.

Если уж и говорить о «рыцаре веры» Иове, то в фильме Звягинцева на его роль подходит скорее мэр. Он борется за здоровье искусственного организма, а вовсе не за свои личные корыстные интересы, которые в фильме не очевидны. Он не ропщет, а ходит к владыке, посещает храм, чтобы получить дополнительную силу, крепость. Все здесь на весах этого Иова…

«Или пошатнулась твоя вера?» - вопрошает его владыка и наставляет на борьбу с врагом: «Ты благое дело делаешь! Мы с тобой соработники. Одно дело делаем. У тебя свой фронт, у меня свой». Судя по всему, именно этот Иов станет примером терпения и выполнения долга, за что и будет награжден: проживет до 140 лет и состарится в окружении многочисленных детей и внуков. Николай же возроптал, поэтому в итоге потерял все и получил 15 лет колонии по обвинению в убийстве жены. Каждому свое.

В финале картины – праздничная служба, на которую собралось все местное руководство. В проповеди владыка повторяет слова святого Александра Невского: «Не в силе Бог, а в правде». По словам церковного иерарха, обладать правдой – это значит рассмотреть в происходящих событиях их истинное предназначение, а также понять, что есть добро, а что зло. В этом мире у главного героя нет правды, он не понимает происходящего, Бог не на его стороне, также и люди не приходят к нему на помощь, как к герою новеллы Клейста, которую до работы над картиной читал Звягинцев.

Российского Левиафана не победить личным бунтом. Здесь совершенно другая, отличная от всего прочего мира реальность - инфернальная, иной разум, логика, правда, иной Бог. Этакое кривое зеркало. Возможно, лишь дождаться, когда он сам себя пожрет, или кавалькада черных автомобилей бросится в море, и чем скорее это произойдет, тем лучше – таково послание режиссера. У подобной трактовки российских реалий традиционно много сторонников.

Кстати, в чем-то схож с картиной Звягинцева фильм молодого режиссера Юрия Быкова «Дурак». Там также «ночь сильней, ее власть велика». Однако «те, кому нечего ждать,- отправляются в путь» и в путь идут с правдой, чтобы исправить мир, спасти его от разрушения. У главного героя быковского фильма есть воля, и движимый ею он идет до конца.

У Быкова – притча о человеческом, и это человеческое может проявиться в любом. Звягинцев же, не жалея красок, лобовой атакой пытается живописать всю российскую чудовищность, чтобы вызвать категорическое отвращение к ней. Человеческого нет, остается карикатура. Убедительна ли она – большой вопрос. И следует ли говорить, что именно таким Левиафаном на том же Западе привыкли видеть Россию. Мы сами в своей рефлексии и попытке самопознания не жалеем черных красок, а в итоге получается, что топчемся на месте и еще дальше уходим от понимания, попадая во власть искусственных образов. Левиафан, как разруха, в наших головах, в том числе и в головах художников, у которых нет силы и мужества для любви.

Андрей РУДАЛЁВ

"Свободная пресса"